«ГОСПОДИ, ЧТО ТЫ ТВОРИШЬ?!» - КАК ВРАЧ МОЛИЛСЯ О СУДЬБЕ РЕБЕНКА

Есть ли в операционной место молитве, должен ли врач молиться вместе с пациентом и как справиться со скептицизмом и отчаянием? В своей книге «Молитва нейрохирурга» врач Дэвид Леви поднимает тему религии в медицине, долгие годы считавшуюся табуированной.

Анет привели родители. За ее правым ухом пульсировала шишка размером с четвертак. Девочка плохо спала и часто трогала шишку, как будто та ей мешала.

В смотровой я ощупал пульсирующую область и, хотя подозрения еще не подтвердились, был уверен, что ангиограмма покажет аневризму — а аневризма будет частью дуральной артериовенозной фистулы. Ангиограмма показала не просто фистулу. Для двухлетней девочки это была фистула-левиафан, огромный клубок сплетенных артерий и вен. Вены распухли от крови, срослись с артериями грудой узлов, и как итог, артерия вздулась, ощутимая даже через кожу Анет, хотя основная масса фистулы таилась внутри черепа.

А худшее крылось в том, что закупорка фистулы требовала долгой и сложной операции с большой дозой радиации. Я не хотел облучать ребенка, если фистула не представляла опасности. Симптомы, судя по всему, вызвала сама аневризма, и после небольшого раздумья я рекомендовал закупорить ее и оставить фистулу в покое до лучших времен.

— Чем дольше мы подождем, тем лучше, — сказал я. — Заодно и Анет подрастет.

Родители согласились.

Я выполнил операцию, она прошла хорошо, и на следующий день Анет уже вернулась домой. Две недели спустя, на осмотре, мы убедились, что масса больше не пульсирует. Малышка ни на что не жаловалась, я был доволен, ее родители — тоже, и я с радостью проводил их и назначил встречу через год.

Они пришли через три месяца. Анет опять плохо спала и как-то странно моргала. Область за ухом не пульсировала — но выросла вдвое, а то и больше, и напиталась кровью. Фистулы порой захватывают близлежащие артерии — и эта, очевидно, тоже не удержалась.

— Похоже, временные меры не помогли, — сказал я родителям. — Придется разбираться с фистулой. Можно на время перекрыть эмиссарную вену, которая снабжает кровью правое полушарие, но тогда кровь будет оттекать от мозга только по левой вене. Она большая, так что вполне справится. Только не знаю, как воспримет перекрытие вены мозг малышки.

Операция была серьезная и рискованная — намного опаснее, чем раньше. Но выбора у нас не было: девочке становилось все хуже.

Родители Аннет не были особенно религиозными, хотя иногда посещали церковь. Они обдумали мои слова. Мать была беременна двойней, и я подумал, что это, возможно, все усложняет.

— Можем провести операцию после родов, — предложил я. Мать просто улыбнулась.

— У меня и так хлопот будет, как они родятся, — улыбнулась она. — Давайте лучше сейчас.

Отец кивнул. Они решились, и я стал планировать операцию.

Анет спала в операционной. Я встал рядом с ней.

Я долго изучал снимки с прошлой операции и думал, по какому пути добраться до фистулы. Наконец время пришло. Помню, когда я вошел в предоперационную, там ждали обе семьи — супруги и их родители. Анет лежала в кроватке и возилась с игрушками. Она посмотрела на меня и беззаботно улыбнулась, не зная, что вскоре мы снова увидимся в операционной — только она будет без сознания, а я проникну инструментами в ее череп. Я, как обычно, кратко рассказал о предстоящей операции, напомнил семье о рисках и о том, чего мы хотим достичь, а после сказал:

— Давайте помолимся о ней.

Все встали вокруг кроватки. Анет, окруженная любовью, смотрела на нас. Ей было любопытно.

— Отец наш небесный, умоляем, пусть эта операция пройдет хорошо, — тихо сказал я. — Прошу, сделай мои мысли ясными, а руки — чуткими, и подари этой семье Твой покой. Во имя Иисуса, аминь.

Мы пожали руки. Анет улыбнулась и продолжила играть. Я вышел из предоперационной и через полчаса присоединился к техникам в кабинете ангиографии. Анет уже спала в операционной. Я встал рядом с ней. У двухлетних детей очень маленькие артерии в ногах, и я уже делал прокол в ее бедренной артерии раньше, на прошлой операции. Я хотел, чтобы то был единственный прокол: если артерии маленькие, велик риск рубцевания, а потом возникнут проблемы с кровоснабжением ног. Когда ваш больной весит меньше тринадцати килограммов, проникновение должно быть минимальным — это был один из рисков, которые я должен был учесть и на первой операции, прежде чем разбираться с фистулой. Если оперировать ребенка, то куда ни поверни, везде риски.

Я ввел направляющий катетер в бедренную артерию Анет и осторожно двинулся к шее через дугу аорты. Расстояния были безумно короткими. Я чувствовал себя так, словно оперирую куколку.

Прошло четыре часа.

Я так и не достиг нужного места, я был расстроен и устал от безуспешных попыток. Если я не доведу катетер, я не смогу вылечить фистулу. Сердце каждый раз болезненно сжималось, когда я жал на педаль и облучал Анет, делая снимки. Если еще и эта операция закончится неудачей… Что тогда? Снова прокол артерии, снова анестезия, проволоки, катетеры, дозы радиации… Так эти операции больше вреда причинят, а не пользы!

Я стоял в маленькой боковой комнатке, пил воду и молился. Господи, что еще я не пробовал? Краткий отдых придал мне сил. Так, есть одна мысль… Ассистенты и техники не сводили с меня глаз, готовые продолжать в любую минуту. Я решил опять пойти изначальной дорогой — через правую яремную вену, — но на этот раз взять более жесткую проволоку, которая могла бы преодолеть преграду. Я ввел новый катетер, аккуратно протолкнул его в шею — справа — и почувствовал, что он прошел дальше, чем предыдущий. Есть! Я продвинул направляющий катетер в затылочную область, к фистуле, а потом ввел второй, миниатюрный, в ту самую пораженную вену. Это заняло пять часов. Но я добрался до места.

А теперь настала тяжелая часть.

Я запустил цифровую субтракционную ангиографию — посмотреть, как быстро кровь Анет течет по сосудам; подошел к заднему столу и смешал клей с контрастным агентом и металлическим порошком. Все были спокойны и сосредоточены: то был критический момент. Я вряд ли смог бы снова завести катетер в такое прекрасное положение, а значит, больше возможностей закупорить фистулу мне не представится. Я должен был одним ударом загнать мяч в лунку.

Техники установили камеры над головой Анет, я ввел контраст, запустил очередную ангиографию — и кадры замелькали, заставив мое сердце плясать от радости. Я закрыл вену и почти уничтожил фистулу. Слава Богу! Шесть часов — но мы все же загнали мяч в лунку!

Мать просто кивнула, и я заметил, что она плачет

На то, чтобы ребенок уснул, требуется немало времени. Иногда столько же уходит на то, чтобы он проснулся. Анет спала почти восемь часов. В себя она приходила очень медленно. Я и сам был так утомлен, и мысленно, и физически, что едва двигался. Я встретился с малышкой и матерью уже в палате, когда Анет проснулась и шевелила руками и ногами.

— Какая умница! — улыбнулся я и сел с ней рядом. — Ну-ка, пошевели пальчиками. Так, а теперь ножками пошевели. — Она и без моих указаний справлялась прекрасно. Я встал и обернулся к матери. В душе словно пели птицы. — Кажется, она в порядке.

Мать просто кивнула, и я заметил, что она плачет. Да, у всех нас был долгий и трудный день. К моему удивлению, я тоже прослезился.

— Господи, благодарю Тебя за помощь! — воскликнул я. — Умоляю, исцели малышку! Аминь.

Это была одна из самых тяжелых операций, которые я когда-либо делал. Измученный, я вернулся домой и рухнул в постель. В голове крутились картины дня. Я спал сном младенца, когда два часа спустя мой пейджер вдруг запиликал. Я нашарил его рядом и позвонил на номер: ответил дежурный педиатр. Анет внезапно прекратила дышать. Ее подключили к нагнетателю, который сохранял ей жизнь, но она не реагировала ни на какие раздражители. Я вскочил с кровати, нацепил первую попавшуюся одежду и рванулся к двери.

Компьютерная томограмма показала кровотечение на правой стороне мозжечка — в заднем мозге. Увеличенные мозговые желудочки — полости с жидкостью — давили на все вокруг. Что-то пошло не так, и жизнь Анет теперь была в серьезной опасности.

Мы просверлили в черепе Анет дыру и установили в мозг дренажную трубку — отводить давящую жидкость. В пять утра малышку увезли на срочную операцию: удалить кость в задней части черепа — мы надеялись, это снимет давление с распухшего мозжечка. Я ожидал, что Анет очнется, как только мы удалим кость и как только снизится давление.

Она не очнулась. Мы сделали МРТ.

Снимок показал восходящую грыжу: задний мозг набух и давил вверх. Сердце стиснули ледяной рукой: я увидел пораженный ствол мозга. Да, Анет проснется нескоро. Если проснется. Она могла остаться «овощем» на всю жизнь. А нам оставалось только одно — ждать и смотреть, как ее тельце борется за жизнь.

Прошло несколько дней. Анет не проявила никакой неврологической активности. Она не очнулась и даже не шевелилась. Я встретился с ее родными: обсудить всю тяжесть положения. Они ждали моего совета — но я не знал, что им сказать. Раздавленный отчаянием, я мог только отвергать одну идею за другой. Держать ее на дыхательной трубке мы могли не больше нескольких недель, а дальше — только трахеостомия, дыра в гортани, и аппарат. Да, так бы она выжила даже «овощем».

Варианты сокращались. Состояние Анет оставалось прежним.

Я увидел ее отца с Библией в руках

Родителей это уничтожило. Нет, они знали, что операция серьезна, но видеть своего ребенка в коме, не зная, будет он жить или умрет — к такому нельзя быть готовым. Да и никто из нас такого не ожидал. Мы молились на каждой встрече — но как и прежде, все было напрасно. Ничего не менялось.

Сперва мне показалось, что вера не так уж много значит в их жизни. Но однажды, зайдя к Анет в палату, я увидел ее отца с Библией в руках. К тому времени о девочке узнали во всей клинике — и за нее молились все.

Непрестанный приток людей походил на животворную кровь: они приходили в палату, молились и уходили. Это не пробудило Анет — но вернуло к жизни ее родителей. Казалось, они благодарны и почти очарованы той любовью, которую проявили к их дочери совершенно чужие люди. В беде их поддержало общество — частью которого они были, даже не зная об этом.

Так проходили дни. Несмотря на все наши молитвы — и на все усилия медицины, — состояние Анет не улучшалось. Мы не могли больше держать ее на аппарате. Родители должны были решиться: либо мы делаем трахеостомию и поддерживаем жизнь дочери на дыхательном аппарате — либо вынимаем временную трубку, отключаем машину и смотрим, выживет ли она. Они очень серьезно обдумывали обе возможности. Учитывая мрачные перспективы и вероятное состояние «овоща», угрожавшее Анет, я думал иногда: что, если Бог именно сейчас дал им двойню, чтобы частично восполнить потерю малышки? Решать предстояло быстро.

У матери, которая оставалась у кроватки день и ночь, скорбя о малышке, начались схватки, и ее положили в больницу: пытались остановить ранние роды.

Две недели я пребывал в каком-то полусне, словно боксер, пропустивший хук в голову, и новый удар швырнул меня на канаты. Где Бог? Почему все так плохо, мы же молимся! Я добрел домой и упал ничком на ковер в гостиной.

— Господи! — шипел я. — Что Ты творишь? Чего, по-твоему, им не хватило? Анет в коме! Мы все время молимся, вся страна молится, и ничего не происходит! Я провел блестящую операцию, а теперь трое детей умрут или станут инвалидами! Почему Ты ничего не сделал? Не видишь, что происходит? Где Ты?

Малышка на пороге смерти

— Я надеялся, что все будет иначе, — честно признался я, когда мы с родителями Анет стояли рядом с ее колыбелькой. Она лежала неподвижно и беззвучно. Мерно шелестел дыхательный аппарат. Смерть или долгое умирание в коме — такими были самые вероятные исходы. Но я сохранил эти мысли при себе.

— Не знаю, что делать, — признался я. — И это смущает, ведь я должен. Но я знаю одно: Бог добр и милосерден. И это так, пусть даже здесь, в этой палате, все выглядит иначе. И я решил: что бы мы ни выбрали для Анет, мы должны, как и прежде, приходить сюда и говорить вслух о Его доброте и милосердии. Мы будем вместе и плакать, и смеяться, и решать, и верить в Его милость.

Малышка в колыбели была на пороге смерти. Но почему-то мне казалось, что мы победили. В комнате повеяло теплом. Мы отбросили сомнения, прекратили винить, и пришел покой. Мы даже улыбнулись друг другу — впервые за две недели. Мы уже не винили Бога. Мы почитали Его и верили в Его доброту и милость, даже не видя их. Мы отдали Анет в руки Божьи и знали: Бог не оставил нас и не оставил Анет, и все будет хорошо.

Отключили аппарат

После нашей встречи у матери Анет прекратились схватки. Беременность стабилизировалась. Когда мы встретились снова, родные Анет были все так же спокойны. В палате появились не только слезы — но и улыбки. Иногда мы даже смеялись. Прошло еще несколько дней, и мы решили отключить Анет от аппарата — и не делать трахеостомию. Мы доверились Богу. Если Он хочет, чтобы девочка выжила, она выживет и без аппарата.

Мы еще раз встретились за день до отключения аппарата. Когда я вышел из палаты, то увидел, как бабушки и дедушки Анет — обе семьи, — со слезами обнимают друг друга на скамейке у клиники. Наше долгое путешествие подходило к концу.

Мы отключили аппарат на следующее утро, в присутствии родителей Анет. Теперь у нее не было дополнительного кислорода. Мы смотрели на ее маленькое неподвижное тело и вслушивались в зловещий хриплый свист, развившийся за те недели, пока в ее трахее торчала пластиковая трубка.

Услышав его, я вздрогнул. Никто не произнес ни слова, но все знали, что будет дальше. Дыхание Анет будет слабеть и наконец прекратится — и в тот миг, когда это случится, семье придется пройти новое испытание: преодолеть горечь смертельной утраты и жить дальше. Мы молча ждали. Тревожно запищал монитор: кислорода в крови становилось все меньше. Казалось, девочка боролась за жизнь.

Я обернулся к медсестре и попросил принести лекарства, чтобы девочке было легче дышать. Хрипы немного стихли. Ей хотя бы не придется тратить столько сил, подумал я. Мать смотрела на дочку с грустью, но в то же время с чувством глубокого покоя и решимости. Ее родители — и родители отца — выглядели так, будто кто-то вырвал у них сердце и растоптал о пол. Я оставил их и попросил медсестру позвать, если что-то случится. Она поняла, о чем именно я говорил.

Она хочет жить

У меня в тот день была консультация в городе, и когда я вернулся в кабинет, то нашел сообщение от педиатра: состояние Анет изменилось. Я бросился к ней. Родители все время находились в палате.

— Ей лучше, — сказал отец с осторожной надеждой. — Она немного шевелит рукой и ногой и осматривается. Кажется, она следит за мной глазами.

Да, Анет открыла глаза. Она еще не вполне пришла в себя, но в «овощ» не превратилась — она сохранила сознание и явно сражалась за жизнь, но ей нужна была наша помощь.

— Она хочет жить, — сказал я. — Мы должны ее поддержать.

Отец кивнул. Именно это он и хотел услышать.

Мы сделали три отдельных шунтирования, пустив кровь, которая собиралась в мозгу и вокруг, по другому маршруту. Люди из многих церквей и общин шли потоком, чтобы помолиться о ней. Друзья семьи учредили благотворительный фонд, чтобы оплатить медицинские издержки и бытовые траты, пока отец Анет не мог работать. Теперь мы все ждали, что будет с малышкой.

Прошел месяц. Ей становилось все лучше. Стало ясно, что она не просто выживет — все утраченные способности тоже могли восстановиться. Физиотерапия возвращала ей былую подвижность. Молчала она долго, несколько месяцев — но было видно, что ее ум остался таким же ясным: она отвечала на все вопросы, указывая на карточки со словом и картинкой. Та восприимчивая малышка, которую я когда-то встретил у себя в кабинете, снова была с нами.

Рождение близнецов

Мама Анет вскоре родила здоровых двойняшек — мальчика и девочку — практически рядом с палатой дочки. В канун Рождества мы решили, что Анет уже вполне здорова и может отправиться домой. Родители забрали ее, устроив роскошный праздник. Она наконец-то познакомилась с братиком и сестричкой. Ее способности по-прежнему развивались. Спустя три месяца после операции она снова заговорила, еще через три — встала на ходунки, а через полгода стала ходить сама — правда, недалеко.

Когда мы снова встретились на контрольном осмотре, Анет по-прежнему была необычайно доверчивой и чувствительной. Впрочем, после операции она немного изменилась — стала увереннее в себе и смелее. Она заставляла себя снова ходить. Та воля к жизни, которую она явила после отключения дыхательной машины, теперь влекла ее к еще большим свершениям.

Изменились и родители Анет. Горе и боль показали обоим, насколько им нужен Бог. Увидев, как их поддерживают христианские общины, они перешли от жизни по инерции к жизни по вере — и эта вера могла выдержать ураган. На наших встречах они всегда говорили о том, что нового узнали о Боге. Казалось, кто-то подключил их к розетке и щелкнул выключателем. Несмотря на все трудности, с которыми мы преодолели болезнь Анет, эти события изменили их жизнь. Они смотрели на мир иначе — духовным зрением — и знали, что Бог был с ними рядом.

Я уже не смел винить Бога в равнодушии: сейчас я понимал, что это несправедливо. Он знал все. Я — только часть. Я мог только работать на пределе сил и всегда помнить, что Бог добр и милостив — и говорить об этом другим. Мне могли не нравиться Его свершения; я мог не понимать, почему Он позволяет кому-то страдать или умереть — но это решать Ему, а не мне

И я не раз пораженно замирал, когда видел, как Он спасает детей из объятий смерти.